Валерий Дмитриевский (г. Ангарск Иркутской обл)

                        Последняя запись в полевом дневнике

В сладких лозунгах Эпикура

с малолетства поднаторев,

умудренная абитура

игнорирует ГРФ.

Ах, какие бушуют страсти ,

сколько выдумано крючков —

прицепиться хоть с боку к касте

белоснежных воротничков.

Нет теперь дураков, ребята.

Быть геологом — не престиж .

Да и платят-то маловато…

после вряд ли себе простишь.

Наше дело сегодня плохо,

не раздуть уже угольков.

Догорает костром Эпоха

Одержимых Полевиков.

Да и как может быть иначе,

если те, кто не создавал

ничего, кроме личной дачи,

рубят отрасли наповал.

И — под царственный свист рулетки,

под шуршание кимоно —

проиграли страну в рулетку

в политическом казино.

А без нас ей сегодня худо.

Для своих повседневных дел

ей и воды нужны, и руды,

нефть и мрамор, песок и мел.

Не отправится в поиск робот.

И -поди-ка- в горах полазь!..

И кому же отдать свой опыт?

Поколений исчезла связь.

Раздвигавшие горизонты

и тревожившие века

мы — последние мастодонты

перед натиском ледника.

Но в погоне за пресловутым,

 не таким уж длинным, рублем,

мы по жизни прошли маршрутом

и вот так — на ходу- умрем.

Не робей ,подходи смелее!

Здесь уперлась в обрыв трава.

 И  еличественно белеют

наши бивни и черепа .

                                               2004 г.

Не от беспечных
забав пустых
возникнет нечто,
скрывая стих,

не по заказу
в альбомы дев,
но вдруг и сразу
влетит, как лев,

как ветер с норда
и как огонь,
как рыбьей морды
толчок в ладонь, –

ни слов, ни смысла,
но вглубь души
влетит – и виснет:
пиши, пиши!

Себя, как залежь,
развороши! –
И ты сгрызаешь
карандаши

и,  будто мечен
от пят до плеч,
стремишься нечто
в слова облечь.

Но слаще муки
на свете нет!
Слова, как звуки,
имеют цвет,

и дал бы высечь
себя плети,
чтобы из тысяч
одно найти.

…Всю душу выжгло.
Я – на коне!
А что там вышло –
судить не мне.

И снова перья
чинить возьмусь
я – подмастерье
в прихожей муз.

           ***

По свежевыпавшему снегу
несёт, несёт мою телегу,
а те, кто сами да с усами,
нагнав, кричат: «Садись-ка в сани!
Не видишь ты – пришла зима!» –  
«Да нет, я это замечаю.
Вы наблюдательны весьма,
но я весну уже встречаю».

          ***

Отвыкла от пера рука,
душа молчит устало.
Что не сказалось к сорока,
для вечности пропало.

Зачем, пройдя сквозь сорок бед,
объят покоем дома?
Живущий долго – не поэт
(почти уж аксиома).

Но всё не кончена глава,
и мне – по зову свыше –
мучительно искать слова,
которые услышат.

           ***

Снегопад на душе и в природе.
С неба брошена белая сеть.
Вот и радостный ловчий подходит,
и не выбраться мне, не успеть.

На свободе живётся несладко,
ну а клетка сулит долгий век.
Белый голубь морковные лапки
окунул в чистый сахарный снег.

        ***

Как живописец на пленэр,
я вышел в город на этюды,
где тихо пробил час ноктюрна
и час изысканных манер.

Оделся город в чёрный фрак,
дождём блестит асфальта лацкан.
Трамвай качнулся, как моряк
на суше, рельсами заласкан.

Реклам неистовый рубин.
Созрела светофора свёкла.
И красная шрапнель рябин
стучит по запотевшим стёклам.

Сочится мёд из фонарей
и в лужи по столбам стекает,
и фары жёлтые порхают,
как пары жёлтых кенарей.

И я ещё открою синь,
добавлю трепетную зелень,
чтоб окна лицами разинь
на красок пиршество глазели.

Но всё ж, ценя их чистоту,
люблю в оттенках потеряться,
ни в ремесле не повторяться,
ни в беге строчек по листу.

На глади жизни полотна
правдиво лишь цветов сплетенье,
любви и злобы полутени,
и дружб, и вражд полутона.

И полуправда-полуложь
перетекает в недоверье,
и где находка, где потеря,
и сам порой не разберёшь.

Всех, кто кристально чист – к ногтю!
Кто непорочен – всех в железо!
Летит над городом ноктюрн,
весь из бемолей и диезов.

А вдоль домов плывут плащи
и серебрятся, как лещи.

           ***

Красный клён в испуге вздрогнет, рассыпаясь на ветру,
фонари уронят огненные слёзы в Ангару,
дождь прольёт на плечи жалость, треснет в лужице стекло…
Что-то осень задержалась, что-то лето допекло.

Скучен мир вечнозелёный, как кисельно-млечный рай.
Так пойдём же вслед за клёном, не страшась ступить на край, –
там, где, бороды повесам окуная в серебро,
сунет осень тихим бесом острый ножик под ребро!

Мост подковою повиснет, раздвигая берега…
Есть конец у всякой жизни – тем она и дорога.
Утро встанет молодое, и, морозом опалён,
над серебряной водою вскинет руки чёрный клён.        

          НИЖНЕАНГАРСК

Зима с весной рядились долго в спорах,
но как-то вдруг, едва подсохнет грязь,
взрывалось лето, будто порох,
слепило, обжигало, торопясь.

Байкал синел, как грань аквамарина
(зачем бы жить здесь, если б не Байкал?),
лежал домашним псом, всех подпускал,
лизнуть босые ноги не преминув.

Качаясь на подкове небосвода,
пылало солнце красным сквозь ладонь,
и шли на восемнадцатую тонь
лихие корабли рыбозавода.

Но лето и заканчивалось вдруг, –
никто не знал, как утром карта ляжет,
и белый локон завивал култук
темнеющей волне, бегущей к пляжу.

А там снега, глухие вечера
и праздничная прелесть жаркой бани,
и мартовской капели ожиданье,
и, как говаривали встарь, et cetera…

Я был среди геологов своим,
знал рыбаков, охотников, пилотов,
я в горы уходил – на том стоим! –
и к снегу возвращался, отработав.

Цвела богема – кто в чём был силён:
художники, поэты и актёры,
и скульптор был – вот публика, которой
посёлок наш был плотно населён.

И думал я: судьба! как нами ни играй,
но ты не госпожа – служанка,
и сам себе я выбрал этот край,
в котором жить легко и умереть не жалко.

И любо было мне, подбросив козам сенца,
парное пить из кружки молоко
и стихотворствовать свободно и легко
в согласьи разума и сердца.

             ***

К снегу: дым из трубы опускается круто
на поклон октябрю.
На покатом холсте золотистое утро
нарисует зарю.

Вспомню образ твой милый – и станет теплее
в бездорожном плену.
Ты прости, что тебя я совсем не жалею,
оставляю одну.

Молодая романтика, ванты и стеньги,
золотая руда…
А теперь – ремесло, а теперь это деньги,
ведь без них – никуда.

Но ты прячешь глаза, но с укором молчишь ты…
Эй вы там, на барже!
Мне не быть стариком, я останусь мальчишкой,
хоть седею уже.

Всё как было: летучие рыбы, мулатки,
солнцем бриг осиян.
Надо мною –  брезентовый парус палатки,
а вокруг – океан.

                ***

В ясный летний день с небес
брызнул тёплый дождик
на лужайку и на лес,
на избы порожек.

Что же ты стоишь столбом,
улыбаясь кисло?
Видишь, в небе голубом
радуга повисла.

Бегай, смейся или пой,
радости не пряча.
Этот дождик – не слепой,
этот дождик – зрячий.

Посмотри: сквозь сито дыр
в облаке высоком
весело глядит на мир
солнечное око!

А если надвинутся серые тучи
и солнце окутают сетью паучьей,
и целыми днями льёт дождь обложной –
холодный и слякотный, злой, затяжной,

и если внезапно под вспышками молний
из бронзовых туч хлынет ливень крамольный,
не видя от ярости, что впереди, –
вот это и будут слепые дожди.

Когда, явив лицо,
с Отелло грим слезает,
то кожа настоящая
у трагика бледна.

Но это от слепцов
ничто не ускользает,
а бдящие и зрящие
не видят ни рожна.

                    ***

                           Когда летите вы на самолёте,
                           вы, как и я, наверное, поёте.
                           Закрыв глаза и слушая моторы,
                           их ровный, чуть вибрирующий гул,
                           вы слышите сплетение мелодий –
                           проникновенных, светлых, неземных,
                           которые уносят в полусон,
                           и ритмы сердца – с ними в унисон.
                           И кажется, быть гением так просто:
                           прислушаться к моторам и к себе.
                           Тот, кто летает, тот меня поймёт.
                           Жаль, записать нельзя, не зная нот.

                        ***

А в тихом мире — тихий дождь…
Набухли влагой спины крыш.
Бесшумно, фары притушив,
несутся призраки машин,
но сквозь неоновую дрожь
всё явственней – ночная тишь.
По тонкому её ледку
лишь капли быстрые секут.
А в тихом мире — тихий дождь…
Откуда лёгкость — не поймёшь.
Да и не надо понимать!
Омытому живой водой,
мне б жить минутою одной
и ни о чём не вспоминать.
Пусть, понимающе-немой,
сомкнётся мир над головой.
А в тихом мире — тихий дождь…
И ты, плащом шурша, идёшь.
Блестят дождинки в волосах,
а изумлённые глаза
по капле отражают дождь.
Восторгом от ночных чудес
таинственный их полон блеск,
но ты ещё чего-то ждёшь…
А в тихом мире — тихий дождь…

                      ***

Она раскрыла звонкое окно
и тряпкой провела
                                по пыльным  стёклам.
И я запомнил лучик озорной:
по светлым волосам на плечи стёк он
и вот уже, играя, золотит
косынкой перехваченную прядку.
и в небо отражённое летит.
как птица синяя,
                            простая тряпка.
И я, скосив усталые глаза.
как будто тронув
                            потайную дверцу.
слежу за ней.
                       И лучше б мне не знать.
как нас порой обманывает сердце.

——————————————————————————

                      ***

К рассветной тянется сметанке
ночь – кот облезлый.
Трамваи движутся, как танки,
визжа железом.

Ещё ни дворников, ни мётел
на тротуарах,
и тень Дворца лежит в дремоте
на «Промтоварах».

Отдаться утру с потрохами,
ходить босыми,
смеяться, говорить стихами,
мечтать о сыне

и петь на улицах: «О соле,
о соле мива…»
Но чья-то сила, чья-то воля
нас всех сломила,

опутавши в узлах и скрутках,
нас всех связала
и в переполненных маршрутках
влечёт к вокзалу.

Висит над сонною водичкой
туман белесый,
и мерный топот электрички
летит по рельсам.

И в полутьме ли, полуяви
летит к нам утро,
и крылья у него в оправе
из перламутра.

Оно зовёт ходить босыми,
молчать стихами.
…Вокзал. Трамвай. «Ах да, о сыне?
Да ну, бог с вами!..»

А вечером – что в лоб, что по лбу –
назад мотаем,
сухим песком из колбы в колбу
перетекаем.

                   ***
Об этом сказано не нами:
есть мир больших вещей – и мелких.
Там время меряют веками,
а там – в секундах скачут стрелки.

И вольному, конечно, воля –
шагнуть туда, где великаны
бессмертные играют роли
и пишут вечные романы.

Тянуться вверх – одно мученье,
но и к дерзнувшему по праву
приходят в истинном  значеньи
авторитет, любовь и слава.

А вам, в хрустальной сидя клетке,
так сладко в тесноте и давке
одерживать свои победки.
упорно добиваясь славки.

                      ***
О, как вы убедительны –
                                           и правы,
когда твердите
                            с пеною у рта,
что идеалов нет,
                             упали нравы,
и вообще
                вся жизнь уже не та,
не стало в ней поэзии,
                                       а в прозе
она жестока:
                      каждый с каждым – волк.
А мы с собой
                       попутчиков подвозим,
в карманы лезем,
                               если просят в долг.
И пусть вчера
                        вы точно предсказали,
сегодня
              предсказанья неверны:
мы, обманувшись в тех,
                                         кого спасали,
другими,
               но не вами,
                                   спасены.

ОДА  ПО  СЛУЧАЮ  КРУГЛОГО  ГОДА
Что же есть юбилей?
Это время оскалилось злей,
и ползут из щелей
пауками утраты и хвори.
Что-то праздновать лень
каплей в рюмку стекающий день,
что, налитая всклень,
будет выпита вечностью вскоре.

Когда стукнет полста,
книжка жизни порядком толста,
и не вырвать листа,
и не вычеркнуть в ней ни страницы.
И печально, когда
горькой тяжестью давят года,
и не знаешь, куда
и журавль улетел, и синица.

Что ж,  мои пятьдесят,
как ярмо, на плечах не висят.
Будто стайка лосят,
разбежались они по тропинкам.
Сколько зим, сколько лет —
компас, нож, молоток, пистолет,
да на ягеле след
отпечатан походным ботинком.

И, прожив полувек,
дорожу, как любой человек,
тем, что времени бег
для меня не прервался доныне.
Дай-то Бог, чтобы впредь
ещё сроку осталась бы треть,
а уж после — сгореть,
как ракета в заоблачной сини.

Я ещё поспешу,
недописанное — допишу,
сотню дел завершу,
дань отдам и кассетам, и книгам.
Но, ступая за ту
проведённую кем-то черту,
так и не обрету
осознания важности мига.

Да и есть ли в том соль,
чтоб года округляющий ноль
нам навязывал роль
наконец-то причисленных к лику?
Это всё суета,
ведь всегда в жизни есть высота,
что не будет взята,
хоть считай себя самым великим.    

                                                              ***
    Ночь в поезде — и вот другого мира
    вдыхаешь воздух, выйдя на перрон.
    Здесь надо бы владеть иною лирой,
    иною кистью и иным пером.

    В нем те же рельсы, и домов шеренги,
    и так же ветер свеж, и ал закат.
    Но эти тембры, запахи, оттенки
    лишь одному ему принадлежат.

    Они зовут к себе, и будут сниться,
    подсказывая: время-то пришло!
    Так по весне полны тревоги птицы,
    еще чуть-чуть — и встанут на крыло.

    И по законам стаи журавлиной
    уверенней с годами и смелей
    в пространстве я придерживаюсь линий
    неведомых физических полей.

    Они неощутимы, но реальны,
    и, к точке их схождения ведом,
    вернусь еще не раз из странствий дальних
    туда, где мама, где навеки — дом.

                   ПОСОШОК
Вот настала и мне
                                возвращенья пора
к запоздалой весне
                                 на  свои севера.
Там гуляют сиги
                              под невидимым льдом.
Там у края тайги
                              я построил свой дом.
Я забыть не смогу,
                                 чем меня ни влеки,
как горят на снегу
                                золотые жарки,
как звонят вечера
                               в голубой окоём
и плывёт дым костра
                                    над хрустальным ручьём.
Не забыть синих гор,
                                     где брусника сладка,
а в ладонях озёр
                              тихо спят облака,
где маршрутом прошёл
                                         не один перевал, —
и навеки душой
                            к ним себя приковал.
Эти цепи не рву
                             и  свободы не жду,
потому что живу
                              сам с собою в ладу.
Лишь напомнит вино,
                                      ударяя в виски,
что когда-то давно
                                 был и я городским…

                                                     БОГОРОДСКОЕ КЛАДБИЩЕ

На Богородском кладбище под                                            Ногинском похоронены                                     неопознанные российские                                                 солдаты, погибшие на                                     чеченской войне в 1994-1996 г.

Не у гроба господня
долгих мук рвется нить —
наконец-то сегодня
будут нас хоронить.

Даже там, где безлюдно,
не укрыться от глаз.
Нам таким неуютно
на земле среди вас.

Мы играли в «Зарницу»,
отдавали салют.
Не могло и присниться,
что по правде убьют,

что не в меру серьезно
завершится игра…
Нас отправили в Грозный-
брать его на «ура!»

Не рождён для отваги,
я свой страх убивал
и был верен присяге
и, как мог, воевал —

не штабным, не обозным.
Потому я никем
до сих пор не опознан,
и надежд нет совсем.

Тело — рана сплошная,
не дай бог и врагу,
«Кто такой?..» Я-то знаю,
да сказать не могу.

Нет ни детского шрама,
ни родимых примет.
Не узнала и мама —
не смогла за пять лет.

Ах, война! — пожиратель
наших душ, наших тел…
Вот и рефрижератор
наконец опустел.

Зачернели косынки,
заблестели штыки.
Мне лежать бы не в цинке,
а в гробу по-людски.

Когда снег оросила
наша кровь, что вода,
ты молчала, Россия,
как молчала всегда.

Умиляешься маршу
похоронных бригад…
Проще чествовать павших,
чем живых сберегать.

Встанут в ряд обелиски
без фамилий и дат,
и на них, как отписки:
«Неизвестный солдат».

Мол, достаточно чести…
Но забыли учесть:
я известен, известен
уже тем, что я — здесь!

Полководцы с Арбата,
где же ваши сынки?-
не хромы, не горбаты,
удалы и ловки.

Одного бы на роту —
и всю роту не тронь!
Это ж сколько народу
зря не гнать под огонь…

Отгремело над нами,
перестало стучать.
Ничего, с пацанами
я не буду скучать.

Где-то есть фотопленка,
на которой я цел.
Ты прости мне, Аленка —
написать не успел…
                                                     ПРОГУЛКА
Такая синева окрест!                
Давай, однако,                    
уйдём с утра в апрельский лес,            
возьмём собаку, –                      

пусть за калитку сиганёт            
шампанской пробкой
и, хвост  задрав, умчит вперёд    
подсохшей тропкой.

В нагретом воздухе дрожат            
поленниц соты,    
и каждый звук пружиной сжат            
и чист до ноты.

Расставил  лес, как Парфенон,    
стволов колонны        
и подпирает небосклон,    
раскинув кроны.        

А вот и наш заблудший пёс,            
счастливо боек,
несётся с лаем меж берёз,
гоняя соек.

Твой плащик, тонким пояском    
слегка притален,    
мелькает  лёгким  лепестком    
среди проталин,

где не ленись да наклонись –  
в ладошку лягут
и глянцевый брусничный лист,
                       и горстка ягод.         

А сын не может без игры,
такой затейник:
положит прутик без коры
на муравейник,

                    потом достанет и лизнёт,
нас уверяя,
                                   что это муравьиный мёд    
он собирает.

Чернеет прошлогодний лист
в сырой  ложбине.
На ёлке жёлтый  луч повис
и на рябине.

Увял и съёжился сугроб
в густом урмане.
И дятел рассыпает дробь
на барабане.

А лес багульником пропах,
и этот запах
весь день мы носим на губах,
                                                    и пёс на лапах.

                                ***
                                             В.П.Кондакову
Солнце лучи расправляло спросонок,
воздух искрился, прозрачен и тонок.
Осень задумчиво кисти макала
в посеребрённое блюдце Байкала.

Белыми ножками, в платьях неброских,
вдоль бережка семенили берёзки.
Тихо летела метель золотая,
жёлтые  ленты им в косы вплетая.

В синий ручей на излёте долины
шлёпались алые капли малины.
Лодки рыбацкие плавились в устье…
Лето – для радости, осень – для грусти.

Нет наслажденья мне выше для глаза,
чем огранённая, сочная фраза.
Если меня научить бы сумели,
я не стихи бы писал – акварели.

                                 ***
Как странно вдруг однажды удивиться,
что в мире, кроме прочих всех начал,
есть некая курносая девица,
которой ты вчера не замечал.

Да что это? Да кто она такая,
что, будто бы не ведая сама,
колдует над тобою, завлекая
в высокие резные терема?

И входишь ты  под  расписные своды,
до дрожи сладким ужасом объят, –  
мучительно желая несвободы,
покорно пьёшь преподнесённый яд.

И ты пропал! А ей и горя мало,
она тут как бы вовсе ни при чём…
Та чаша никого не миновала,
да я и сам на это обречён.  

                  ***
        Вот и концерт вам!
        Дико гудя,
        рвутся под ветром
        струны дождя,
        крыши намоченной
        нота
        груба,
        и водосточная
        воет труба.
        А под забором
        клен с топольком –
        вальс с перебором,
        пляс с топотком.
        Взмахами молний
        грозный мажор
        лихо исполнил
        гром-дирижёр.
        Близко, далёко ль –
        слушать готов
        звон битых стёкол,
        свист проводов.
        Клавиши лестниц
        пяткам туги.
        Вот мои песни!
        Нету других.

***
                    Неблагодарное занятье –
                    стихи кому-то толковать, –  
                    как на натянутом канате
                    над бездной с ними танцевать.

                    Я не любитель голых истин,
                    но смысл не прячу между строк.
                    Мне слог заумный ненавистен,
                    а также поучений слог.

                    Зачем же маюсь, изгибаюсь,
                    хоть понимаю: не мастак,
                    и тщетно объяснить пытаюсь
                    всё то, что понято не так?

                    За толкование – расплата:
                    непониманьем изнурён,
                    мой стих вдруг падает с каната, –  
                    коль был в нём дух, так вышел вон.

                    Теперь лежит, разъят на доли,
                    его уже не соберёшь…
                    Вот так поверишь поневоле:
                    мысль изречённая есть ложь.                                                                                                                            
         ***    
Испуг –
и тело
пронзило током,
и омертвело
застыл, как вкопан,
а над тобою,
ломая ветки,
глухарь, –
как «Боинг»,
как лев из клетки,
и небо взрыли
крутые взмахи
горячих крыльев
могучей птахи.
Сказал попутчик
вслед синей дали:
– Оно и  лучше –
ружья не взяли.    

————————————

                     СОНЕТ

Вчера был зной, а нынче в лужах лёд.
Не зря сказал неведомый философ,
что жизнь – чередование полосок:
то белая, то черная придёт.

Найти бы мне на белой поворот
и вдоль по ней шагать, отбросив посох,
и не таить мучительных вопросов,
страшась ответ услышать, да не тот.

Мне миновать бы чёрную в обход
и жизни неудавшийся набросок
переписать, не опасаясь розог
за  лень и отстранённость от забот.

Но может только белка в колесе
всегда бежать по белой полосе.  

                      ГЕОМЕТРИЯ

Как постулат, сей факт прими,
что так наглядно и контрастно
вошли понятия пространства
в мир отношений меж людьми.

Тысячелетья напролёт
влиянья сфера, угол зренья,
объём познаний, круг общенья
определяют обиход.

Они во всём, что ни возьму!
Так, вкрадчивым назло советам,
прямым быть можно и при этом
не параллельным никому.

Так, по умнейшей из наук,
своих несовершенств невольник,
неправильный многоугольник,
я не могу быть вписан в круг.

                                                       ***
Здесь осень вдруг зальётся смехом,
к палатке тихо подойдя.
То снег с дождём, то дождь со снегом,
а то ни снега, ни дождя.

А там, где ты, – там всё иное,
там поезда летят, трубя.
Ни я с тобой, ни ты со мною –
ты без меня, я без тебя.

Стремлюсь к тебе, в твой город дальний,
а ты – ко мне, на свет огня.
И будет час исповедальный
и для тебя, и для меня.

И будет всё уже неважным,
и знать лишь богу одному,
о чём друг другу мы расскажем
и не расскажем никому.

                                        ***
Опять нам разлука!
                                  Вот поезд, зелёный червяк,
приполз и без звука на станции грузно обмяк.
Войду я и сяду в коричневом тесном купе.
Минута есть взгляду найти тебя в серой толпе.

Уставши нас мучить, перрон начинает разбег.
Весёлый попутчик достал из кармана «Казбек».
Столкнулись тарелки, стаканы затеяли звень,
качнуло на стрелке –
                                     и всё, отделилась ступень.

Как будто из транса вернувшись, сознаньем вхожу
в иное пространство, которому принадлежу.
От мира до мира промчит меня рельсовый шлях,
но роль пассажира порядком навязла в зубах.

Леса, деревеньки…
                                  Ну что нас из дома влечёт?
То слава, то деньги, и всё-таки это не в счёт.
Сидеть бы да греться, да губ смаковать карамель.
Разлука есть средство, оправдывающее цель.

                ***
Дождь не льёт и не идёт –
дождь крадётся
по кустам, по речке вброд,
как придётся,
в тёмный вечер, наобум
и на ощупь,
как вина хвативший кум,
и не ропщет.

Отлучённый от утех
дождь осенний,
как он жалок после всех
потрясений!
Как он в лето бушевал
грозовое –
шёл стеной, листву сшибал
градобоем!

Обаятельный крепыш
с синим взглядом –
пенил реки, падал с крыш
водопадом.
А теперь он жить привык
и немногим.
Еле тащится старик
хромоногий.

Пели все, когда был крут,
гимн хвалебный,
а сейчас не подадут
корки хлебной.
«Не гляди по сторонам,
бойся сглазу!..»
Не дай бог вот так и нам.
Лучше сразу.

                                         ***
Туманный полдень птиц к земле прижал,
на паутинах всё не сохнут росы,
и солнца затупившийся кинжал
повис бессильно в кисее белёсой.

Посаженный на цепь, наш катерок
с утра угрюмо топчется у пирса.
И сталь тоски так холодит висок,
что было б где – пошёл бы да напился.

Куда ж идти в такой туман, куда?
Ни капитан не знает, ни мы сами.
По берегу, держась за провода,
бредут столбы, описанные псами.

***
Как же так, пацаны, как же так!
                                                     Наши девочки бабками стали.
Боже мой, неужели и мы
                                          начинаем последний забег?
Мы спешили всегда по делам,
                                                  мы куда-то всегда улетали,
а над ними летал и кружился
                                                   равнодушного времени снег.
Он им в волосы вплёл, не спросив,
                                            вместо лент серебристые нити,
он морозным узором морщин
                                                   тронул нежные персики щёк.
Только искорки глаз до сих пор
                                                      так чисты, как снежинки,–
                                                                                                      взгляните!
И девичьей влюблённостью в нас
                                                   нас они удивляют ещё.
Мы играли в войну и в футбол.
                                                      Они ябеды были и плаксы.
Мы хотели летать, как Гагарин,
                                                 а они – кто учить, кто лечить.
А потом стали вдруг понимать –
                                               кто с восьмого, кто с пятого класса, –
что мы сами неведомо как
                                              им отдали от сердца ключи.
Как индейцы, в туристском походе
                                                             мы красками мазали лица
и писали записки,  что «к вам
                                                    в этот вечер придёт Фантомас».
А они снисходительно так –
                                   мол, ну сколько ж ребячеству длиться! –
созерцали, –
                 так в детском саду
                              воспиталки смотрели на нас.
Мы не знали их раньше такими
                                и, смутно томясь, отмечали,
что теперь надевают они
                          в два предмета купальный костюм.
Мы взрослели не вдруг,  и они
                                                      сами первыми нас целовали,
оставляя на наших плечах
                              дрожь ладоней и мамин парфюм.
Со стыдом и бесстрашьем в глазах
                                                              нас они увлекали на ложе
и, впервые раздетые нами,
                                                    беззащитно белели во тьме,
поражая горячностью губ
                                              и атласною нежностью кожи,
нам в порыве дарили себя,
                                                ничего не тая на уме.
Мы, в стремленьи от детства уйти,
                                                             ими вытащенные из детства,
уходили к другим, а они
                                           оставались, покорные, ждать.
Мы забыли о них, а когда
                                              нам взбрело, наконец, оглядеться,
они замуж тихонько ушли
                                                и успели детей нарожать…
Кто любимых терял, тот познал
                                                        пустоты и отчаянья меру.
И одни нас простили, другие
                                                    горькой раны забыть не смогли.
Наши милые девочки, вы
                                             нам давали надежду и веру,
продолжая любить нас, пусть даже
                                                              наши старые письма сожгли.
В нашем городе,
                               там, где проспекты бегут  
                                                                             через лесом поросшие дюны,
вы всё ждёте, когда мы вернёмся,
                                                           и, качая не наших внучат,
наши девочки, наши принцессы,
                                                         для нас вы по-прежнему юны,
и при мысли о вас беспокойно
                                                     сердца в барабаны стучат.

                          СОСНЫ

Ёлок узорчатых строгая пирамидальность,
кедров изнеженных слишком картинная мощь.
В небе занозой застрял
                                         устремлённый в зовущую дальность
ствол сухостойный, голый как хвощ.
Мимо и мимо! –
                            к заветной поляне,
где муравейники – тушами спящих волов.
Здравствуйте, сосны!
                                     Как передать обаянье
медно-медовых, солнечно-жёлтых стволов?
Нет в вас угрюмости или шального веселья.
Светлый, спокойный, полный достоинства взор.
Ваших ветвей узловатость, простёртых в простор, –
это натруженность рук, не знавших безделья.
Сухость и колкость игольчатых лап.
Крон непричёсанных вольная несимметричность.
Так не растут те, кто робок и слаб.
Каждое дерево – личность!
Ваши уделы – не жирные чернозёмы
и не осклизлость сырых кочковатых болот.
В чистых, прозрачных песках приозёрных,
в скальных скитах сосновое племя живёт.
Свежая ранка содранной когтем коры
в капельках светлой смолы –
                                                   так чистые сердцем плачут,
счастьем не хвастают, думы тревожные прячут,
помня про молнии и топоры.
Сосны вы, сосны! –
                                    открытые русские души.
Схожи характеры наши и путь наш земной.
Семенем в землю уйду,
                                         и не кедром, не дубом, не грушей –
стану сосной.

                       ***
Каждому воздастся по делам.
Но не вам, Фернандо Магеллан.

Воля провидения лукава.
Недругам досталась ваша слава,

титулы, богатство, ордена.
Кто сейчас их помнит имена?..

Зависть и коварство гнёзда свили
во  дворцах блистающей Севильи.

Милости б снискать у короля –
и неважно, шар ли, блин Земля.

Тем, кто вод неведомых пугались,
костью в горле этот португалец, –

малый ростом, нелюдим, чужак,
взятый Карлом под испанский флаг.

Он, самонадеянный и дерзкий,
овладел и волей королевской.

Каравеллы выстроились в ряд,
в Индию поплыли – на закат?!

Говорил он: «Ждите нас с востока.
Должен быть пролив или протока,

чтобы сквозь Колумбов материк
путь наш прямо в Индию проник».

Рычаги истории ворочать
призвано безумство одиночек.

И по истечении времён
ясно, кто был туп, а кто умён.

                    ***
В тёмном трюме как в тюрьме.
Бьются волны в уши звонко.
Это вам не на корме,
развалясь, лежать в шезлонге.

Нет ни солнца и ни звёзд.
Лишь прореженной морковкой
вдруг из сумрака неловко
выдернется крысий хвост.

Но под вечер скрипнет люк,
водопадом ветер хлынет
и сойдёт сюда мой друг
в горьком облаке полыни.

Он воды мне принесёт,
сухарей да солонины.
Мы с ним были половины,
а теперь расклад не тот.

То ли друг он, то ли страж, –
ясный сокол, чёрный ворон…
Паутиной виснет фальшь
наших бодрых разговоров.

Он небритый и худой.
Кто ж ему теперь дороже?..
И над нашею бедой
скалит зубы Чёрный Роджер.

                        ***
Тонким серым дождём заштопано
леса праздничное убранство,
и дорога блестящим штопором
откупоривает пространство.

По асфальту прошикав шинами,
буду встречен, залётный странник,
протуманенными низинами
и дымком из субботних банек.

Заблудились деревни в осени,
залегли за холмом, за логом
с той надеждой, что вот авось они
вдруг да выбредут на дорогу.

Но пройдут вслед за лугом скошенным
позабывшие точный адрес
избы брошенные с окошками,
перевязанными крест-накрест.

И разъезженными просёлками
под неистовый лай собачий
вдруг на лошади неосёдланной
девятнадцатый век проскачет.

                      ***
Звёздочки глаз светятся счастьем,
блещет ведёрко со льдом.

На Пролетарской (бывшей Мещанской)
старый ломают дом.

Алые губки, шёлковый локон,
прелесть невинных интриг.

В чёрных ртах зияющих окон
застрял обречённый крик.

Взгляд на корнета (быстро, украдкой):
что ж вы, Георгий Ильич?..

Пару веков ещё выстоит кладка.
Известь. Песок. Кирпич.

Карты, вязание, звуки мазурки.
Он подошёл к Натали.

В залах осыпалась штукатурка,
тёмный паркет в пыли.

Нет, не сдержать печального вздоха.
Были – и вот уж их нет…

Груда развалин. Стёрта эпоха.
Где вы, коварный корнет…

                        ***
Рождённым в воспетые годы,
нам чужд спьяну вызревший мир,
его ядовитые всходы,
его нарастающий жир,

где всякий ничтожнейший боссик
уверенно прёт напролом
со сворой прикормленных мосек,
живущих под барским столом.

Обученные политесу,
они до небес вознесут
и вашу «свободную прессу»,
и ваш «независимый суд».

Мы птицы, меж сломанных веток
своих не нашедшие гнёзд.
Мы люди забытого века,
вернувшиеся со звёзд.

***
                   В.П.Кондакову
Солнце лучи расправляло спросонок,
воздух искрился, прозрачен и тонок.
Осень задумчиво кисти макала
в посеребрённое блюдце Байкала.

Белыми ножками, в платьях неброских,
вдоль бережка семенили берёзки.
Тихо летела метель золотая,
жёлтые  ленты им в косы вплетая.

В синий ручей на излёте долины
шлёпались алые капли малины.
Лодки рыбацкие плавились в устье…
Лето – для радости, осень – для грусти.

Нет наслажденья мне выше для глаза,
чем огранённая, сочная фраза.
Если меня научить бы сумели,
я не стихи бы писал – акварели.

                                                ***
                    Вот и первый снежок
                    нам ладони обжёг –
                    где-то рядом зима
                    протрубила в рожок.
                    Промелькнула вдали
                    её белая шаль,
                    и на землю  легли
                    тишина и печаль.
                    Задремала ольха,
                    наклонившись к ручью.
                    Хмурый ветер скоблит
                    облаков чешую.
                    От своей седины
                    загрустивший всерьёз,
                    смотрит лес сквозь вуаль
                                  облетевших берёз.
                    Вот бы взять да и сжечь
                    все печали свои
                    в запылавших кострах
                    лиственничной хвои,
                    чтобы утром на снег
                    заискрившийся  лёг
                    жёлтый пепел от них
                    вдоль обочин дорог.

                ***
Как странно вдруг однажды удивиться,
что в мире, кроме прочих всех начал,
есть некая курносая девица,
которой ты вчера не замечал.

Да что это? Да кто она такая,
что, будто бы не ведая сама,
колдует над тобою, завлекая
в высокие резные терема?

И входишь ты  под  расписные своды,
до дрожи сладким ужасом объят, –  
мучительно желая несвободы,
покорно пьёшь преподнесённый яд.

И ты пропал! А ей и горя мало,
она тут как бы вовсе ни при чём…
Та чаша никого не миновала,
да я и сам на это обречён.  

                         ***    
Испуг –
и тело
пронзило током,
и омертвело
        застыл, как вкопан,
а над тобою,
ломая ветки,
глухарь, –
как «Боинг»,
как лев из клетки,
и небо взрыли
крутые взмахи
горячих крыльев
могучей птахи.
Сказал попутчик
вслед синей дали:
– Оно и  лучше –
ружья не взяли.

***
Была зима – и вот теперь,
эпохи разделя,
слезой скатилась оттепель
в морщины февраля.
Тайга искрилась инеем
насупленных бровей –
ушло с морозом синее,
на белом тушью – линии
прочерченных ветвей.
Снега сочатся влагою,
и, чуть откинув плед,
с застенчивой отвагою
чернеет санный след.
Глоток сырого воздуха –
как в зной воды глоток.
Но колет в сердце гвоздиком:
не срок ещё, не срок,
И небеса жемчужные
оков охватит сталь,
когда вернётся стужею
очнувшийся февраль.
Простим блажь лютых дён ему,
ведь стало легче жить.
На плаху осуждённому
оставьте покурить.

***
Небо крыто золотом.
Речка как слюда.
В огороде полотом
вянет лебеда.

Лёгким дуновением
ветры принесли
запах банных веников
и сырой земли.

Долькой апельсинною
выгнулась луна.
Сны крадутся синие
к зареву окна.

Ночь звенит монистами.
Тает дальний лай.
Утро будет чистое.
Баю-бай…

                        ***
С утра на болотах кричат журавли,
и эхом заходится калтус:
тоскливо и грустно, и сил не осталось,
чтоб в небо уйти от земли.

Тоскливо и грустно… Мне жаль, что они
кричать не умеют иначе,
и так же надрывно и в радости плачут,
и вторит им Русь искони.

                                           ***
Сосна накренилась, и лиственница задрожала.
Теперь не уйти от последнего в жизни поклона.
Опилками тёплыми брызнуло из-под кинжала,
и пали деревья, – ни крика, ни вздоха, ни стона.

Торчат бородавками пни – торжество неуюта,
а в полувагонах скелетов везут кубометры,
и зеленью новой валюта, валюта, валюта
без крон и стволов день и ночь шелестит в стиле ретро.

Рыбалка, охота – пьянящий азарт состязанья.
Ты выследишь зверя – тебя он считает добычей.
О если б деревьям дать силу и ловкость Тарзанью,
да хитрости лисьей им дать, да свирепости бычьей!

Напрасны моленья,  на духов лесных упованья –
трелёвщик взревел под рукою лихого танкиста.
История ценит великие завоеванья,
и к аборигенам не знает пощады конкиста.

А ты до сих пор не без внутренней дрожи срубаешь
то жердь, то удилище – гибкое да некривое,
и что-то в себе с отвращением переступаешь,
и мучает совесть, что поднял топор на живое…

Над воющей бензопилой эти строки прочту ль я,
уйду ли от жизни оседлой в степное кочевье, –
нельзя отменить ни стропила, ни двери, ни стулья.
                 Но если бы стоя в тайге умирали деревья!

                    ***
Как в океане грозный шквал
судам корёжит мачты,
в тайге пронёсся ветровал.
Теперь, деревья, плачьте.

Вы непролазной полосой
легли в неравной стычке,
а кедры, красота лесов,
поломаны, как спички.

От горя сделались черней
сосновые невесты,
и засыхающих корней
трагические жесты

пугают дятлов и стрекоз.
Но видел я, что всё же
в обломках сучьев, в каплях слёз
растут деревья лёжа!

От ветра пасть – не от пилы.
О смерти нет помина,
пока целы ещё стволы
и веток половина.

Вцепившись в землю корешком,
с трудом качая соки,
они равны, живя ползком,
соратникам высоким.

Чапыжник застит солнце им,
и топчет лось копытом,
но слышу шелест: «Мы стоим.
   Ты помоги убитым».  

                         ***
Уже с февральских спрыгнул нарт
и захрустел сосулькой март,
и воздух пахнет талым снегом,
но по ночам скрипит мороз…
И всё – от альфы до омеги –
я в памяти своей унёс
в зелёный май, в прохладный август,
в осенний грустный листопад.
А если я в снегах улягусь,
вы, чтоб слезам не выступать,
представьте, как, войдя в азарт,
вновь захрустел сосулькой март.

              ***
Календари истлели.
Времени кончен бег.
Был ли на самом деле
тот двадцать первый век?

В утренний час погожий
ветер сорвётся с гор,
а за окном всё то же:
грязь да кривой забор,

мокрые и босые,
бегают пацаны…
Долго проспит Россия,
сладкие видя сны.

                  ***
Поэт, храни в душе покой!
Ты не биограф доктор Ватсон.
На злобу дня борзой строкой
не подобает отзываться,

и чем волнуется душа,
не выдавай секрет заветный,
не доверяй его, спеша,
кричащей полосе газетной.

Кто ад сулит с неё, кто рай,
да прорицатели-то плохи.
Не предскажи, но угадай
судьбу вершащейся эпохи.